Иван III — государь всея Руси (Книги четвертая, пятая) - Валерий Язвицкий

Когда же государь пожелал от папы посла принять, привел к нему Иван Фрязин, не смея утаить о приезде Тревизана, обоих послов сразу. Принимал их Иван Васильевич в трапезной у матери своей, как тайное посольство по семейным делам. Был на приеме этом только дьяк Курицын, дабы листы папы прочесть и прочее проверить, да и государю без иноземного толмача разговор иметь с послом.

Присутствие Курицына смутило Фрязина, но он быстро оправился и, желая упредить вопросы, стал на одно колено пред государем, как встали и послы. Пожелав здравия, поспешил он испросить разрешения сказывать.

— Дай, государь, мне, — заговорил он, — о посольстве сем слово.

— Сказывай, — молвил великий князь, сделав знак встать с колен.

— Великий государь, — продолжал Иван Фрязин, — сей вот Антонио Джислярди, племянник мой, привез от его святейшества листы тобе открытые, о которых яз уже сказывал, когда икону царевны тобе доставил.

Фрязин обратился к племяннику и сказал по-итальянски, чтобы тот вручил листы государю.

Антонио Джислярди снова стал на одно колено и, вынув из сумки сверток, в котором хранились листы, протянул их государю. Курицын принял их и, прочитав, доложил великому князю:

— Его святейшество папа Павел вельми почетно тя величает и молит Бога о благе твоем. Сказывает, что листы сии для послов твоих, дабы мог ты послать их в Рым за царевной.

Иван Васильевич неожиданно резко обернулся к Ивану Фрязину.

— А сей другой пошто здесь? — спросил он, вскинув глаза на рыжего Тревизана, одетого так же просто, как и Антонио Джислярди, но на вид старше того по возрасту.

— Сей, государь, сын дяди моего родного, именем Джан, а по прозвищу Тревизан, князек венецейский…

Увидев, что Иван Васильевич нахмурил брови, денежник смутился и быстро продолжал:

— Сей ко мне пришел, государь, своим делом да и гостьбою…

— Пошто же ты ко мне его привел? — перебил Фрязина государь. — Другой раз без спросу ко мне никого не води, да и язык свой держи за зубами. Иди. Позову, когда будет надобно. Федор Васильич у меня толмачом будет. Яз побаю с послом его святейшества с глазу на глаз…

После встречи с великим князем денежник государев и Тревизан в крайнем волнении, не молвя друг другу ни слова, быстро вышли со двора княжих хором за ворота, где ждали их слуги с конями.

Дома Иван Фрязин провел Тревизана к себе в опочивальню, там он всегда говорил о важных и тайных делах.

— Страшен король ваш, — заговорил первым Тревизан, дрожа от волнения. — Глазами насквозь меня пронизал. Боюсь, угадал он хитрости наши.

— Пронес Господь, — развязно заметил Иван Фрязин. — Если бы угадал, то и домой мы не пришли бы. Давно бы в цепях были…

Денежник, вздрогнув вдруг всем телом, перекрестился по обряду латынян всей ладонью с левого плеча на правое, и добавил:

— Будем непрестанно молить Пресвятую Деву Марию, Пречистую Богоматерь, да поможет нам. Поклянемся ей оба, что сделаем вклады на помин души в собор святого Марка и на неугасимую лампаду Пресвятой Деве в нашу приходскую церковь святой Марии Ортской.

Иван Фрязин отдернул темную шелковую занавеску, скрывающую углубление в стене, где хранится втайне небольшое мраморное изображение Мадонны и латинский крест с распятым Христом.

Затеплив лампаду, денежник упал на колени перед своей божницей. Тревизан распростерся с ним рядом.

— Пресвятая Дева! — воскликнул Фрязин, набожно крестясь. — Помоги нам в этом трудном деле. Мы же оба клянемся все честно исполнить, что обещали Тебе.

Тревизан повторил вслух ту же клятву…

Успокоившись и обеспечив себе Божью помощь, оба венецианца вышли в трапезную и сели за стол. Жена Фрязина, русская женщина, принесла завтрак и, скромно поклонясь гостю, тотчас же ушла по обычаю в свой покой, где жила с детьми.

— Красивая у тебя жена, — молвил Тревизан.

— Во всех статьях хороша, — самодовольно молвил денежник, достал из поставца сулею с дорогим вином и, угощая Тревизана, добавил с самоуверенностью дельца темных дел:

— За успех нашего дела. Не бойся, друг. Нужен я еще московскому князю. Хочет он очень в жены взять царевну цареградскую. Я же ему все это с его святейшеством папой хорошо уладил. Вскорости поеду вот в Рим, а как привезу царевну, свадьба сразу, пиры. Не до нас ему будет, а мы под шумок все и обстряпаем. Ты потом в Орду, а из Орды-то, минуя Москву, в Литву через Киев и в Венецию. Толмача найду тебе верного. После-то и я сам вернусь на родину. Жену с детьми возьму, — видал, какая. Главное же: во всем верна и послушна. Здесь бабы не то, что наши, у которых за каждым углом любовник…

Тревизан рассмеялся:

— Ну, тебе и такая надоест. Любовниц сам захочешь…

— А что ж? Али наших венецианских не хватит? — громко расхохотался Фрязин. — У нас-то, слава Богу, не только в каждом доме, а и во святых монастырях блудницы кишмя кишат.

Он добавил бесстыдно грязную пословицу и расхохотался еще громче.

Но Тревизан опять приуныл, мало поддаваясь хозяйской веселости.

— Ты вот едешь за царевной, — сказал он с тревогой, — а я-то как жить тут буду? А вдруг король захочет меня видеть? Что скажу ему? Вдруг дож пришлет вестника?

— Не бойся, — самоуверенно ответил денежник, — я тебе сказал, толмача найду верного. И пока тебя в Рязань с ним отошлю. Там молодая вдова есть, сестра жены. Авось не соскучишься. В Москве же тебя, когда ты на глазах не будешь, забудут. Я же в Рим поеду через Венецию, где и самого дожа вокруг пальца обведу…

Случайно взглянув в окно, денежник увидел возвращающегося от государя племянника Антонио Джислярди и, оборвав разговор, сказал Тревизану:

— О наших делах никому, даже и Антонио, ничего не говори, если головы терять не хочешь…

Приезд посла от папы Павла взволновал Ивана Васильевича. Хотя и казался он таким же, как и всегда, спокойным, но стал еще более молчаливым и суровым. Государь заметно черствел. Зависть и жадность братьев, потеря любимой жены, смерть отца и владыки Ионы, смерть Илейки и Васюка, уход Дарьюшки в монастырь — все это тьмой и холодом охватило его сердце. Постарел он душой и чувствовал, как говорил о том матери, что нет ему более чистых сердечных радостей.

Оставшись сегодня один после завтрака и вспомнив о невесте своей цареградской, он зло усмехнулся и молвил вслух:

— Сия токмо для потребы телесной и продолжения рода…

Он хотел было достать изображение царевны на иконе, но досадливо махнул рукой и подошел к окну. Ему хотелось забыть пока о женитьбе, о свадебных разговорах с матерью и митрополитом. Вспомнив о владыке Филиппе, вспомнил он и о ревностном желании его возвести новый каменный храм Успенья Пресвятые Богородицы взамен старого, совсем уж обветшалого.

Почему-то вспомнилась ему стенопись Успенского собора во Владимире, где бывал он еще в юности с епископом Авраамием. И потом совсем неожиданно засияла пред очами его икона Троицы, Рублевым писанная, заиграли пред ним радуги красок спокойно и радостно, и вдруг стало так же спокойно у него на душе, как тогда в Троицком соборе Сергиевой обители, когда со слепым уже отцом ездил он встречать бабку Софью Витовтовну.

Возникают сами собой в его памяти нежные крылатые ангелы с прекрасными женскими лицами, и так все в них дивно и кротко, что мнится ему теперь: не беседуют они меж собой, а тихо поют славословия…

Постучав в дверь, вошел дьяк Курицын.

— По приказу твоему, государь, — сказал он, кланяясь.

Мечтательная улыбка сошла с уст государя. Он проговорил деловито:

— Добре, добре, Федор Василич, что не забыл. Кликни-ка Саввушку. Сей часец едем к Володимиру Лазаричу. Давно яз хочу своими очами повидать древние грамоты и столбцы…

Иван Васильевич, одеваясь при помощи Саввушки, чуял опять приближение досады и тоски и был доволен, что приказал Курицыну прийти и проводить его к дьяку Гусеву, собравшему уже много уставных и судных грамот и древних законов.

В хоромах у Гусева была отведена под работу дьяков и писцов одна из наиболее светлых горниц, где дьяки читали столбцы и грамоты, а писцы делали выписки из нужных статей для составления сборника судебных установлений.

Вдоль горницы, ближе к окнам, были поставлены узкие длинные столы — так, чтобы падало на них больше света из слюдяных окон. За столами на длинных скамьях сидят дьяки, подьячие и писцы. Иные из них духовного звания, и на головах их скуфейки монастырские, «дабы власы держать», — не мешали бы они во время писания; иные же «мирские», и у них на «власы» вместо скуфеек надеты через лоб узкие ремешки.

Вокруг столов и у стен в определенном порядке стоят лари, укладки и сундуки разных размеров со столбцами, свитками, грамотами и с запасами чистой бумаги и пергамента, или «кожи», как зовут его писцы.